Легендой эту еврейскую балерину сделали не танцы, а убийство. Когда ей, бывшей звезде, приказали раздеться в Освенциме, она вдруг устроила нацистам стриптиз. Заворожив, выхватила у одного охранника пистолет и расстреляла в упор другого. Пальбой Франциска Манн подняла всех женщин той предсмертной раздевалки на бой: кому-то из немцев откусили нос, с кого-то содрали кожу.
Балерина Франциска Розенберг подавала огромные надежды. Талант славной еврейской девочки оттачивали педагоги школы Ирэны Прусики — одного из трех крупнейших частных танцевальных заведений в Варшаве. На нее делали ставку — вот оно, будущее польского танца. Франциске удавалось все — и модерн, и классика. В 1939 году легкая и пластичная балерина заняла четвертое место в международном танцевальном конкурсе в Брюсселе, обойдя сотню с лишним участниц. Большие и малые сцены, овации, контракты, влиятельные поклонники и даже собственная школа — все это было на расстоянии вытянутой руки. Но приход нацистов все перечеркнул.
Когда гитлеровская Германия напала на Польшу, для евреев мысли о выживании резко вытеснили все остальное. Как и сотни тысяч других представителей своего народа, 23-летняя балерина Франциска, которая уже вышла замуж и взяла фамилию Манн, попала в Варшавское гетто. Ей не оставалось ничего другого, как выступать в местном театре-кабаре Melody Palace на территории гетто — это хоть как-то связывало ее с ярким прошлым. Но довольствоваться малым она не привыкла, да и перспектива оставаться в статусе заключенной не вдохновляла.
В 1942 году нацисты дали евреям Варшавы шанс на спасение. Тем, кто покажет паспорт нейтральной страны, пообещали свободный выезд из Германии для обмена на немецких военнопленных. Таких документов, разумеется, не было ни у жителей гетто, ни у тех, кому еще удавалось скрываться от немцев на «арийской» стороне Варшавы. Однако новость быстро разлетелась — в первую очередь благодаря сотрудничавшим с нацистами евреям-коллаборационистам из организации «Жагев». Они «тайно» распространили «спасительную» информацию по Варшавскому гетто. Не подозревающие подвоха жители гетто передали информацию участникам еврейского подполья. Те задействовали все связи, и вскоре еврейские фонды из Швейцарии начали слать в Варшаву паспорта — в основном с гражданством южноамериканских стран.
В мае 1943 года эти паспорта стали выдавать — вот только не просто так, а за баснословные деньги. Паспорт стоил около 20 тысяч долларов в современном пересчете, и это опять же отрубало путь к «спасению» почти для всех жителей гетто. Возможность заплатить такую сумму была в основном только у тех, кто еще был на свободе. В общем, с виду надежная схема оказалась циничным обманом. Ни про какой обмен тогда немцы не договаривались. В будущем по этим документам спасутся только несколько сотен евреев, которых обменяют на пленных немцев в Палестине. Остальные три тысячи купивших паспорта встретят смерть в тюрьмах и концлагерях нацистов. Гестапо попросту выманивало тех, кто сумел спрятаться за пределами гетто. В надежде на спасение евреи добровольно и со всеми своими драгоценностями шли прямо в руки к нацистам. И хлопот нет, и деньги фюреру.
Прикупивших «пропуск в жизнь» селили в отеле «Польша» в «арийской» части Варшавы, там же располагался штаб вымышленной организации, которая якобы должна была устроить переезд евреев в ЮАР. Вскоре в один из номеров гостиницы из гетто переехала и Франциска Манн. Ходили слухи, что балерина вовсю сотрудничала с немцами, как и ее старая подруга-актриса, тоже заключенная гетто Вера Гран. Франциска громким шепотом рассказывала знакомым в гетто о прекрасной возможности спастись, а те, не подозревая подвоха, передавали новость дальше, на «арийскую» сторону — там и находились желающие. Впрочем, доказательств, что балерина помогала нацистам, осознавая реальную цель и масштаб операции, нет. Возможно, она и сама находилась в иллюзии, что богатых жертв спасут — скорее всего, подаренный ей паспорт служил «благодарностью» немцев за сотрудничество. А может, Манн и вовсе стала случайной жертвой операции, купив документ на последние припрятанные ценности или получив его от какого-то влиятельного поклонника.
В июле 1943 года в отель приехала полиция. Всего 300 «гостей» депортировали в лагерь для интернированных во французский Виттель — действительно для возможного обмена. Остальных же — а их, по разным подсчетам, было от 2,5 до 3 тысяч человек — отправили якобы в немецкий лагерь Бургау на юге Германии, чтобы уже оттуда переправить в Швейцарию. В числе этой большей группы оказалась и Франциска Манн. Ехали долго, и, когда вагоны остановились не на юге Германии, а в концлагере Освенцим, воодушевленные пассажиры ничего не подозревали. С теплой улыбкой их встретил «сотрудник Министерства иностранных дел Третьего рейха» Франц Хесслер, который в действительности был начальником лагерной охраны в системе Освенцима. Перед тем как пересечь границу, новоприбывшим оставалось выполнить небольшую формальность — принять душ в целях обязательной дезинфекции.
Франциску вместе с другими женщинами отправили в барак, который на самом деле был раздевалкой перед газовыми камерами. В воздухе стоял непонятный запах, и дикие отрывистые слухи, что на самом деле нацисты убивают и сжигают евреев, наложились на реальность. Ей все стало понятно. Сопровождающие вдруг стали уже не такими милыми, как Хесслер, тех, кто отказывался снимать одежду с припрятанными ценными транзитными документами, начали торопить прикладами автоматов. Иллюзий не осталось. Бежать было некуда, но позволить себе умереть просто так Манн не могла.
Пока все в спешке стягивали с себя платья, кофты и чулки, балерина задумчиво снимала с себя вещь за вещью. Охранники начали на нее откровенно пялиться. Решив, что терять ей нечего, Франциска начала танцевать медленный стриптиз, отправляя на пол одежду. Ее движения буквально гипнотизировали охранников, которые не видели уже ничего, кроме ее оголенных форм. Когда Манн почти полностью разделась и напряжение достигло предела, она метнула в сержанта Эммериха туфлю на каблуке. Тот, вытирая кровь с лица, расчехлил кобуру, но Франциска выхватила у него пистолет. Две пули подряд, которые предназначались ему, попали в живот стоящему рядом эсэсовцу Йозефу Шиллингеру, одному из самых кровавых садистов Освенцима. Потом был новый выстрел — в ногу Эммериху. Эта пальба стала для женщин в раздевалке сигналом к действию. Началась отчаянная драка за жизнь. Еще одному эсэсовцу откусили нос, а другому частично содрали кожу на голове. Когда раненых охранников вытащили на улицу, начальник Зондеркоманды приказал срочно запереть раздевалку и через стены расстрелять стихийное восстание. Так и сделали.
О таком решении проблемы хладнокровно рапортовал комендант Освенцима Рудольф Хесс. Позже на суде Адольф Эйхман подтвердил, что известного своим садизмом Шиллингера действительно убила еврейка. Эммерих выжил, но та пуля серьезно повредила колено, и ходить нормально он уже никогда не мог.
Послевоенных свидетелей тех кровавых событий осталось немного. Единственным выжившим очевидцем резкого, как пороховая вспышка, женского бунта стал член Зондеркоманды, словацкий еврей Филип Мюллер. Он упомянул те события в мемуарах, которые вышли в 1979 году. В 2015 году Давид Вишнау, который занимался сортировкой вещей новоприбывших в Освенцим, тоже рассказывал, как стал свидетелем расстрела — барак расстреляли на его глазах, но что было внутри, он не видел. Есть еще несколько менее реалистичных версий того, что произошло дальше. По одним сведениям, Франциску Манн все-таки затолкали в газовую камеру, удушили вместе с десятками других бунтарок и отправили в крематорий номер четыре. По другим, женщин выводили одну за другой во двор и расстреливали, а уже потом сожгли.
Эти печальные подробности уже не особо важны. Важно, что воздушная балерина из богемной Варшавы, сама того не планируя, дала всем живым ценный урок — бороться за себя до последней капли крови и не бояться стрелять в живот абсолютному злу. И даже если война за жизнь очевидно заканчивается не в вашу пользу, всегда остается еще один бой — за достойную смерть. Эту схватку Франциска Манн точно выиграла.
В нацистских концентрационных лагерях функционировали публичные дома, созданные немцами в рамках системы мотивации узников. Вот результаты невозможного ранее польского исследования, касающегося лагеря Аушвиц-Биркенау.
Как только было объявлено о поиске добровольцев в группу «лёгкого труда», она немедленно согласилась, (…), не представляя на что идёт. Была отправлена на приём к врачу-эсесовцу. (…) После осмотра он спросил её: тебе известно, куда ты отправишься? Она сказала: нет, я не знаю, но говорили, что на легкую работу, где будет много хлеба. Тогда он сказал ей: слушай, эта работа заключается в том, что ты будешь иметь дело с мужчинами, а, кроме того, есть такой ньюанс, что тебе сделают операцию, которая лишит тебя возможности деторождения. Подумай об этом, ты молода и имеешь шанс выжить в лагере, захочешь стать матерью, но тогда это будет совершенно невозможно. Она ответила: да какой там матерью, я хлеба хочу» (Показания бывшей узницы Аушвица-Биркенау Зофьи Батор-Стемпень, лагерный номер 37 255 — см. примечание в конце статьи).
«Туда не принуждали идти, соглашались добровольно (…). И добровольно отдавались. (…) Их обманывали — говорили, что за это они будут освобождены, чего, однако, никогда не происходило» (унтершарфюрер СС Освальд Кадук, ответственный за публичный дом в концлагере Аушвиц I).
В Аушвице I (центральный лагерь) публичный дом, в котором работало около 20 женщин, был создан в августе 1943 г. Располагался он в блоке №24, где на первом этаже здания находилась лагерная канцелярия, сразу налево от центральных ворот.
В ноябре того же года был создан следующий бордель, с персоналом в два раза меньшим, в лагере Аушвиц III (Моновиц). Располагался в отдельном, окруженном сеткой бараке.
«При открытии публичного дома в каждом блоке сообщили, что эсесовские власти делают это в качестве заботы о психическом здоровье узников. Агитировали, чтобы узники записывались в очередь, потому что потом будет большая толчея» (Адам Ежи Брандхубер, лагерный номер 87 112).
«Заведение Puff (бордель) было окружено особым вниманием коммендатуры, которая, предоставляя узникам этот храм любви, руководствовалось специальными соображениями. Лагерный бордель должен был служить контрпропагандой против проникающих в свободнвый мир новостей о страшных условиях существования узников» (Владислав Фейкель, лагерный номер 5647, работник лагерного лазарета).
Система мотивации для узников концлагерей, обычно именуемая Frauen, Fressen, Freiheit (бабы, жрачка, свобода), была введена в мае 1943 года. Для ударников производства предусматривалось особое вознаграждение: право на более частую переписку, дополнительное питание, возможность приобретать сигареты, и даже увольнения из лагеря (только для узников германской национальности). Самым трудолюбивым и послушным выдавались боны стоимостью в две рейхсмарки на посещение лагерного борделя.
«Если кто-либо из узников получил в награду бон на посещение публичного дома (…), он обязан был сообщить об этом, потому что, в противном случае, его будут искать, придут за ним в блок №24 (при оказии, могут и избить), чтобы отправить отбывать наказание за провинность» (Адам Ежи Брандхубер).
«Открытие публичного дома (в лагере Аушвиц III-Моновиц) состоялось в довольно трагикомической обстановке. Первых 10 «избранных» назначил лично сам лагерфюрер Шеттль. Только, видать, запамятовал о них, и так они стояли на морозе больше часа» (Павел Столецкий, лагерный номер 6964).
Публичные дома в лагерях официально назывались зондербау, спецздание. Термин этот вызывает ассоциации с другой специальной группой — зондеркоммандой: группой узников, обслуживающих крематории.
«Каждая обитательница борделя обязана была «отрабатывать» ежедневно четыре сеанса в летнее время и пять в зимний период» (Владислав Фейкель).
«Желающие выстраивались в коридоре, потом, по команде, входили, согласно очереди, в отдельные помещения» (Адам Ежи Брандхубер).
«Спустя 20 минут я нажал звонок, и все мужчины покинули номера» (унтершарфюрер СС Освальд Кадук).
Эсесовцы через глазок в дверях следили, чтобы узники не нарушали правила, устанавливающие, в том числе, «здоровые» позы совокупления, соблюдали правила гигиены и расовой чистоты.
«И здесь немцы следили за соблюдением расовых законов. Своих граждан они вынуждали общаться с толстыми немецкими блондинками, а темных и стройных девиц оставляли в распоряжение представителей низших рас» (Владислав Фейкель).
«Все лагерные развлечения доступны только арийцам» (Кристина Витек, лагерь 6820, часть письма из неволи).
«Евреям женщины были запрещены…» (унтершарфюрер СС Освальд Кадук).
Публичный дом был открыт в будние дни после вечерней поверки.
«(Находясь в больничном блоке) я который день подряд замечала молодую девушку с завитыми волосами, глазами и ресницами, окрашенными хной, одетую в очень красивую блузку синего цвета с черными кружевами, через руку у неё был переброшен голубой халатик. На ногах у неё можно было рассмотреть какие-то туфли на высоких каблуках. (…) Она беззаботно проходила через блок, в сопровождении идущей впереди начальницы блока, провожающей её до постели. Для нас это было неординарным зрелищем. Накрашенная женщина? Не иначе, только что с воли» (Зофья Батор-Стемпень).
Работниц публичных домов выводили на прогулку, когда прочие узники возвращались после многочасовой работы в убийственных условиях. Они носили гражданские платья и нижнее бельё (из чемоданов, отнятых на перроне у прибывающих с эшелонами), мылись в собственной ванной, могут краситься, проходили регулярное медицинское обследование, кормили их по эсесовским нормам (так называемый шлюший суп). Замкнутые в блоке, они не имели возможности принимать участия в системе обмена товаров и услуг.
«Им ежедневно меняли комнаты. Эсесовцы старались о том, чтобы узники, приходящие в лагерный бордель, не устанавливали близких контактов, чтобы не знали тех, к кому они приходят» (Зофья Батор-Стемпень).
Единственный контактом с миром были для них посещающие публичный дом мужчины, чаще всего узники-капо, в основном, немцы. Благодаря привилегиям, редкому привлечению к другим работам и, что ещё более вероятно — неформальным контактам с представителями лагерной власти, женщины из публичного дома имели большие шансы пережить заключение в лагере.
«Та наша собеседница, после нескольких дней отдыха, говорила, что она могла бы работать «там» и по сей день, хоть девять месяцев, зачем «они» её освободили, хотя она их так умоляла» (Зофья Батор-Стемпень).
После нескольких месяцев работы в борделе, по крайней мере, часть работниц направлялась исполнять низшие управляющие должности в женском лагере. Всё это не улучшало их имиджа в глазах прочих заключенных, тем более, что некоторые из них открыто выражали свои симпатии в отношении немцев и заключенных-капо.
«Одни немки охотно туда шли. Считали публичный дом вершиной счастья. (…) Очень хвалились пребыванием там. (…) У меня была пациентка, которая оказавшись в лагере, говорила, что хочет заняться своей профессией. Мечтала выздороветь и пойти туда. (…) Я не знаю случаев принуждения полек идти в публичный дом, видела только немок, которые расценивали это как освобождение. Комендант лагеря доставал им помаду и они были накрашены просто ужасно. К полькам относились с ненавистью, никогда не говорили иначе, только die Polacken (полячки)» (Д-р Янина Костюшко, лагерный номер 36 319, врач лагерного лазарета).
То, каким образом бывшие узники говорят о публичном доме и его работницах, позволяет нам уверенно выявить следующее противопоставление: мы, поляки — политические, в отличие от извращённых немцев и их подопечных из борделя.
«Зажравшие капо, старшие бараков и помещений и прочие лагерные функционеры хотели себе девочек» (Юзеф Отовский, лагерный номер 10 070).
«Политические узники (работающие в лагере Аушвиц III-Моновиц) бойкотировали это учреждение и я могу сказать, что это было повсеместным явлением» (Тадеуш Петрыковский, лагерный номер 131 862).
«В моём отделении (я жил тогда в блоке №16), никто не изъявил желания, уговоры были бесполезны» (Адам Ежи Брандхубер).
«Должен отметить, что бордель (в Аушвице I) бойкотировали как коммунисты, так и другие серьёзные политические заключенные» (Владислав Фейкель).
А вот взгляд с другой стороны: «После вечерней переклички собирались толпами поляки и немцы, и тот, кто хорошо подкупил Кадука, мог рассчитывать попасть в бордель. (…) Сотни узников уходили с мыслью, что завтра, может быть, у них всё получится» (Луцьян Соберай, лагерный номер 1898 году, бывший капо).
«Желающих было предостаточно — иногда приходило до 600 желающих, многих из которых я туда отправлял» (унтершарфюрер СС Освальд Кадук).
Ночью, после окончания официального рабочего дня, имели место и неконтролируемые запрещённые визиты. Узники, нередко те самые, которые в законном порядке посещали публичный дом, кружили под его зданием с подарками (продукты, интимное бельё, бижутерия) для избранных ими женщин, которые те, с помощью шнурка, поднимали к себе наверх. Узниц борделя, несмотря на неоднократные и суровые запреты, посещали также представители германского коллектива лагеря. Потому эти узницы были очень хорошо информированы. Из воспоминаний одного из бывших заключенных можно сделать вывод, что они внесли значительный вклад в деятельность лагерного движения сопротивления.
«В борделе можно было узнать о реальном положении немцев на фронте, а также о секретных мероприятиях комендатуры на территории лагеря» (Владислав Фейкель).
В показаниях встречаются следующие определения: элементы, которых это положение совершенно устраивало, типичные проститутки, капризные пансионные девицы, невесты, проститутки, для которых пребывание в блоке №24 не было чем-то необычным, девицы, девочки.
Большая часть (очень немногочисленных) сообщений на тему публичных домов в Аушвиц-Биркенау происходит от лиц мужского пола: политических заключенных, эсесовцев¸ капо, которые были подотчётной перед СС низшей властью в лагере. Сравнительно мало свидетельств дали женщины узницы. И ни одного – женщины, сами работавшие в публичных домах. На протяжении десятилетий о них говорили в их отсутствии. По-разному, в зависимости от того, кем был говорящий: бывшим эсэсовцем, молодым уголовным узником — капо, политическим заключённым или молодой женщиной. Иронично, отчуждённо, с презрением, с осуждением, пренебрежительно.
В 1945 году, перед бегством от Красной Армии, немецкий коллектив лагеря уничтожил большую часть документации, в том числе – материалы, касающиеся расположенных на его территории двух публичных домов. В немногих уцелевших документах, удостоверяющих тестирование на наличие венерических заболеваний, можно прочитать фамилии нескольких десятков женщин, которые работали в лагерных публичных домах. Похоже, что среди них было примерно поровну немок и полек. Некоторые носили идентификацию Aso или антисоциальные. Это может означать, что немецкие правоохранительные органы арестовали их и послали в лагерь за занятие проституцией или за контакты с мужчинами запрещенной для них расы, за распущенность, за то, что возбуждали публично «эротические чувства» и даже за отказ от работы в публичном доме за пределами лагеря. Это все, что мы знаем о них.
Дело «девочек» из концлагерей запутанное и не вполне ясное. То, что нам о них рассказали, не даёт оснований для однозначных оценок. Несмотря на это, ещё в 1993 году немецкий историк назвал женщин из лагерных публичных домов «шлюхами», а другой — в 1979 году отнёс лагерный публичный дом к разряду «культурных мероприятий» в лагере. Автор польской книги о принудительном труде в лагере Аушвиц-Биркенау рассматривал публичный дом лишь как элемент системы поощрений.
Когда речь идет о войне, не говорят ни о женщинах, ни о насилии на сексуальной почве. Когда речь идет о сексуальном насилии, намекают на вину жертв. А когда вспоминают о проституции, не считают её работой. В Германии и Австрии историки собирают сообщения бывших работниц публичных домов и исследуют эту тему с конца 80-ых годов. В Польше до сих пор лучше её не касаться: миф об Освенциме-Аушвице, как о месте торжественно-пафосной смерти, слишком силён. Запросы, которые я стала посылать в освенцимский архив в 2002 году, были по-настоящему пионерским предприятием.
Власти ни одной из упомянутых стран до сих пор не признали работы женщин в нацистских публичных домах, как принудительного труда. И, таким образом, не выплачивают надлежащих компенсаций десяткам тысяч женщин, в том числе — примерно 150 бывшим работницам двух публичных домов на территории лагеря Аушвиц-Биркенау. Точно так же и японское правительство не берёт на себя ответственности за судьбу от 60 до 200 тысяч. китаянок, кореянок и женщин из других оккупированных стран, которых в годы Второй мировой войны вынудили работать в публичных домах для японских солдат.
Агнешка Весели — областью исследований автора являются показания бывших узников, собранные и хранящиеся в Государственном Архиве Музея в Освенциме (APMO) с 1954 года. 134 тома этого собрания содержат более трех тысяч официальных сообщений бывших узников, свидетелей событий, заключённых – низших лагерных функционеров, а также показания на суде членов германского коллектива лагеря. Архив размещается в блоке №24, на 1-м этаже здания, где находился публичный дом.
Источник: https://newsland.com/ http://ursa-tm.ru/
